Неточные совпадения
Он
кричал и махал рукою сильнее всех, но за стуком и криками
рабочих не было слышно его слов.
— Ура! —
кричала она. — Клим, голубчик, подумай: у нас тоже организовался Совет
рабочих депутатов! — И всегда просила, приказывала: — Сбегай в Техническое, скажи Гогину, что я уехала в Коломну; потом — в Шанявский, там найдешь Пояркова, и вот эти бумажки — ему! Только, пожалуйста, в университет поспей до четырех часов.
— Ничего я тебе не должен, —
крикнул рабочий, толкнув Самгина в плечо ладонью. — Что ты тут говоришь, ну? Кто таков? Ну, говори! Что ты скажешь? Эх…
— Я сам был свидетелем, я ехал рядом с Бомпаром. И это были действительно
рабочие. Ты понимаешь дерзость? Остановить карету посла Франции и
кричать в лицо ему: «Зачем даете деньги нашему царю, чтоб он бил нас? У него своих хватит на это».
Потом снова скакали взмыленные лошади Власовского, кучер останавливал их на скаку, полицмейстер, стоя, размахивал руками,
кричал в окна домов, на
рабочих, на полицейских и мальчишек, а окричав людей, устало валился на сиденье коляски и толчком в спину кучера снова гнал лошадей. Длинные усы его, грозно шевелясь, загибались к затылку.
Молодой, худощавый
рабочий, в стареньком пальто, подпоясанном ремнем,
закричал...
—
Рабочие уговаривали ее: «А ты не
кричи!»
Не устояв на ногах, Самгин спрыгнул в узкий коридор между вагонами и попал в толпу
рабочих, — они тоже, прыгая с паровоза и тендера, толкали Самгина, а на той стороне паровоза
кричал жандарм,
кричали молодые голоса...
Подскакал офицер и, размахивая рукой в белой перчатке,
закричал на Инокова, Иноков присел, осторожно положил человека на землю, расправил руки, ноги его и снова побежал к обрушенной стене; там уже копошились солдаты, точно белые, мучные черви, туда осторожно сходились
рабочие, но большинство их осталось сидеть и лежать вокруг Самгина; они перекликались излишне громко, воющими голосами, и особенно звонко, по-бабьи звучал один голос...
Клим заметил, что все
рабочие отступают прочь от него, все хотят, чтоб он ушел. Это несколько охладило, даже как будто обидело его. Ему хотелось сказать еще что-то, но
рабочий прокашлялся и
закричал...
Без рясы, ощипанный, Гапон был не похож на того попа, который
кричал и прыгал пред
рабочими, точно молодой петушок по двору, куда внезапно влетел вихрь, предвестник грозы и ливня.
После этого над ним стало тише; он открыл глаза, Туробоев — исчез, шляпа его лежала у ног
рабочего; голубоглазый кавалерист, прихрамывая, вел коня за повод к Петропавловской крепости, конь припадал на задние ноги, взмахивал головой, упирался передними, солдат
кричал, дергал повод и замахивался шашкой над мордой коня.
Ему известно, что десятки тысяч
рабочих ходили
кричать ура пред памятником его деда и что в России основана социалистическая,
рабочая партия и цель этой партии — не только уничтожение самодержавия, — чего хотят и все другие, — а уничтожение классового строя.
Пейзаж портили красные массы и трубы фабрик. Вечером и по праздникам на дорогах встречались группы
рабочих; в будни они были чумазы, растрепанны и злы, в праздники приодеты, почти всегда пьяны или выпивши, шли они с гармониями, с песнями, как рекрута, и тогда фабрики принимали сходство с казармами. Однажды кучка таких веселых ребят, выстроившись поперек дороги,
крикнула ямщику...
Не останавливаясь,
рабочие пошли, торопясь и наступая друг другу на ноги, дальше к соседнему вагону и стали уже, цепляясь мешками за углы и дверь вагона, входить в него, как другой кондуктор от двери станции увидал их намерение и строго
закричал на них.
Заключили они это по тому, что последний постоянно
кричал на них, ругался и гнал из чистой половины в помещение для
рабочих.
— Да здравствуют
рабочие люди всех стран! —
крикнул Павел. И, все увеличиваясь в силе и в радости, ему ответило тысячеустое эхо потрясающим душу звуком.
Полицейские шли угрюмо, быстро, стараясь ничего не видеть и будто не слыша восклицаний, которыми провожали их. Встречу им трое
рабочих несли большую полосу железа и, направляя ее на них,
кричали...
— Да здравствует
рабочий народ! —
крикнул он.
— Да здравствуют
рабочие Италии! —
кричали в другой раз. И, посылая эти крики куда-то вдаль, друзьям, которые не знали их и не могли понять их языка, они, казалось, были уверены, что люди, неведомые им, слышат и понимают их восторг.
Помнишь, Павел, ты мне объяснял, что кто как живет, так и думает, и ежели
рабочий говорит — да, хозяин должен сказать — нет, а ежели
рабочий говорит — нет, так хозяин, по природе своей, обязательно
кричит — да!
«Ну, говорит, мы теперича пьяни; давай, говорит, теперича реку шинпанским поить!» Я было ему в ноги: «За что ж: мол, над моим добром наругаться хочешь, ваше благородие? помилосердуй!» И слушать не хочет… «Давай,
кричит, шинпанского! дюжину! мало дюжины, цельный ящик давай! а не то, говорит, сейчас все твои плоты законфескую, и пойдешь ты в Сибирь гусей пасти!» Делать-то нечего: велел я принести ящик, так он позвал, антихрист,
рабочих, да и велел им вило-то в реку бросить.
Рабочие были в панике. Накануне моего приезда 31 мая в казарме № 5 кто-то
крикнул: «Пожар!», и произошел переполох.
Матвей выбежал за ворота, а Шакир и
рабочие бросились кто куда, влезли на крышу смотреть, где пожар, но зарева не было и дымом не пахло, город же был охвачен вихрем тревоги: отовсюду выскакивали люди, бросались друг ко другу,
кричали, стремглав бежали куда-то, пропадая в густых хлопьях весеннего снега.
Шакир
крикнул рабочим; вороны встрепенулись и, наклоняя головы, подозрительно осмотрели двор. Отовсюду в кухню собирался народ, мужики шли, оправляя рубахи, выбирая из бород кострику и сосредоточенно глядя под ноги себе.
— То же самое, везде — одно! В каждой губернии — свой бог, своя божья матерь, в каждом уезде — свой угодник! Вот, будто возникло общее у всех, но сейчас же мужики
кричат: нам всю землю,
рабочие спорят: нет, нам — фабрики. А образованный народ, вместо того, чтобы поддерживать общее и укреплять разумное, тоже насыкается — нам бы всю власть, а уж мы вас наградим! Тут общее дело, примерно, как баран среди голодных волков. Вот!
— Легко ли в
рабочую пору ходить зайцев искать! Приходили бы лучше нам подсобить. С девками поработали бы, — весело сказала старуха. — Ну, девки, вставать! —
крикнула она.
Рабочие были в панике. Накануне моего приезда, 31 мая, в понедельник, в казарме № 5 кто-то
крикнул «пожар», и произошел переполох. В день моего приезда в казармах окна порасковыряли сами
рабочие и приготовили веревки для спасения.
Я пробился к самому шару. Вдали играл оркестр. Десяток пожарных и
рабочих удерживали шар, который жестоко трепало ветром. Волновался владелец шара, старичок, немец Берг, — исчез его помощник Степанов, с которым он должен был лететь. Его ужас был неописуем, когда подбежавший посланный из номеров сказал, что Степанов вдребезги пьян, и велел передать, что ему своя голова дорога и что на такой тряпке он не полетит. Берг в отчаянии
закричал...
В описываемый период здесь, как и на севере страны (в Ломбардии и Пьемонте), Итальянская социалистическая партия пользовалась наибольшим влиянием.] там волновались крестьяне, одни — требуя понижения арендной платы, другие —
кричали о необходимости повысить заработную плату, те и другие казались мне неправыми: понизить аренду за землю, поднять
рабочую плату — что за глупости! — думал я, — ведь это разорит землевладельцев…
И обращался Воронин с хористами, статистами и театральными
рабочими, как Замбо и Квимбо с неграми, — затрещины сыпались направо и налево, и никто не возражал. Со мной, впрочем, он был очень вежлив, потому что Андреев, отрекомендовав меня, сказал, что я служил в цирке и был учителем гимнастики в полку, а я подтвердил это, умышленно при приветствии пожав ему руку так, что он
закричал от боли и, растирая пальцы, сказал...
Рабочие подхватили его крик, и все в голос, возбужденно и с напряжением
закричали...
Крикнули рабочих к ужину.
— Бей его, разбойника! —
крикнули все
рабочие в один голос и вскочили с мест. Гармоника смолкла.
В лавках нам,
рабочим, сбывали тухлое мясо, леглую муку и спитой чай; в церкви нас толкала полиция, в больницах нас обирали фельдшера и сиделки, и если мы по бедности не давали им взяток, то нас в отместку кормили из грязной посуды; на почте самый маленький чиновник считал себя вправе обращаться с нами, как с животными, и
кричать грубо и нагло: «Обожди!
Митю окружила толпа старых
рабочих, и огромный, жилистый ткач Герасим Воинов
кричал в лицо ему...
В самый разгар работы, на противоположном берегу Причинки, в лесу послышался глухой треск, точно шла целая рота солдат, и затем выскочило несколько
рабочих с лопатами и кирками. Намерения неожиданных пришельцев были очевидны, и Флегонт Флегонтович
закричал не своим голосом...
Полина. Все вообще… Не можем же мы уступать всем их требованиям? И, наконец, это совсем не их требования, а просто социалисты научили их, они и
кричат… (Горячо.) Этого я не понимаю! За границей социализм на своем месте и действует открыто… А у нас, в России, его нашептывают
рабочим из-за углов, совершенно не понимая, что в монархическом государстве это неуместно!.. Нам нужна конституция, а совсем не это… Как вы думаете, Николай Васильевич?
Рабочий. Лицо у него молодое, красивое, но под глазами во всех углублениях и морщинках чернеет въевшаяся металлическая пыль, точно заранее намечая череп; рот открыт широко и страшно — он
кричит. Что-то
кричит. Рубаха у него разорвалась на груди, и он рвет ее дальше, легко, без треска, как мягкую бумагу, и обнажает грудь. Грудь белая, и половина шеи белая, а с половины к лицу она темная — как будто туловище у него общее со всеми людьми, а голова наставлена другая, откуда-то со стороны.
Сам по себе факт был очень прост, хотя и печален:
рабочие с пригородного завода, уже три недели бастовавшие, всею своею массою в несколько тысяч человек, с женами, стариками и детьми, пришли к нему с требованиями, которых он, как губернатор, осуществить не мог, и повели себя крайне вызывающе и дерзко:
кричали, оскорбляли должностных лиц, а одна женщина, имевшая вид сумасшедшей, дернула его самого за рукав с такой силой, что лопнул шов у плеча.
Вошел
рабочий с лицом радостным и испуганным, как у человека, который принес свежую и страшную новость, и еще издалека
крикнул...
Сидор в лаптях, в краденом картузе, с котомкой за плечами, попросил одного из
рабочих, закадычного своего приятеля, довезти его в лодке до берега. Проходя мимо
рабочих, все еще стоявших кучками и толковавших про то, что будет,
крикнул им...
— Это вы что вздумали?.. Бунт поднимать?.. А?.. — наступая на
рабочих,
крикнул Смолокуров. — Да я вас…
— Куда ты, Сидор, куда? —
закричали рабочие, прибегая к нему.
— Эй ты! —
крикнул Смолокуров стоявшему вблизи
рабочему. — Пробеги на перву баржу, молви гребцам, косную-то сюда бы подвели, да трап притащи.
— Сейчас же расчет!.. Сию же минуту!.. —
кричали рабочие, и за криками их нельзя было расслышать, что им на ответ
кричал Смолокуров.
Зашумели
рабочие, у кого много забрано денег, те
кричат, что по два целковых будет накладно, другие на том стоят, что можно и больше двух целковых приказчику дать, ежели станет требовать.
Косная меж тем подгребла под восьмую баржу, но
рабочий, что притащил трап, не мог продраться сквозь толпу, загородившую борт. Узнав, в чем дело, бросил он трап на палубу, а сам, надев шапку, выпучил глаза на хозяина и во всю мочь
крикнул...
— Своего, заслуженного просим!.. Вели рассчитать нас, как следует!.. Что же это за порядки будут!.. Зáдаром людей держать!.. Аль на тебя и управы нет? — громче прежнего
кричали рабочие, гуще и гуще толпясь на палубе. С семи первых баржей, друг дружку перегоняя, бежали на шум остальные бурлаки, и все становились перед Марком Данилычем,
кричали и бранились один громче другого.
Напрасно водолив и
рабочие во все горло
кричали на баб, чтоб не лезли они к пароходу, — лодчонки кругом его облапили.